Искусство фехтования на мечах
«Возможно, нет ни одной страны в мире, — писал Макклэт-чи в 1873
году, — где бы меч, это рыцарское оружие всех эпох, получал бы, в свое
время, столько почестей и славы, как в Японии» (McClatchie 3, 55). Даже
в средневековой Англии, где мечам присваивали собственные имена и
наделяли их личными добродетелями, не существовало такого, по меткому
выражению Харрисона, «культа холодного оружия». Меч, как писал Бринкли
«оказывал заметное влияние на жизнь всей японской нации».
«Честь носить его; права, которыми он наделял; подвиги, слившиеся с
ним; слава, обретенная теми, кто владел им с исключительным
мастерством; связанные с ним суеверия; невероятно высокая цена на
хороший клинок; семейные традиции, создававшиеся вокруг прославленного
оружия; глубокие знания, требовавшиеся для того, чтобы компетентно
оценить качество меча — все это, в совокупности, придавало катана
значение, выходящие за рамки обычного понимания» (Brinkley 1, 142—43).
Судя по всему, меч оказывал странное магическое воздействие на
членов всех сословий, но для буси он символизировал начало его жизни
воина, отмечал ее продвижение и часто становился тем инструментом,
который, в конечном итоге, ее обрывал. Окружающие меч легенды восходят
к временам и событиям, которые уже были скрыты туманом времени, когда
военное сословие только начало свое движение к политическому центру
Японии.
В жизни каждого ребенка, рожденного (или усыновленного) в семье
воинов, существовало две основные поворотные точки. Первой была вводная
церемония, на которой он получал свой первый меч, мамори-катана,
«очаровательный маленький меч с рукояткой и ножнами, покрытыми парчой,
к которому прикреплялся кинтяку (кошелек)... носили мальчики до
пятилетнего возраста» (Stone, 433). Второй поворотной точкой
становилась для него церемония покрытия главы, гэмпуку, означавшая
признание его равным среди мужчин. К этому времени мальчик получал свои
первые настоящие мечи и доспехи, а в ходе церемонии ему впервые делали
взрослую прическу. Начиная с этого момента он должен был
специализироваться на задачах, типичных для его ранга в иерархии клана,
но при этом, не забывая совершенствоваться во владении оружием, которое
в военном кодексе называлось «живая душа самурая».
Все воины, независимо от своего ранга, обучались фехтованию на
мечах. Однако высокопоставленные буси, конечно же, имели больше времени
на то, чтобы совершенствоваться в этом искусстве и подыскивать для себя
самых лучших учителей, что объясняет, почему простой самурай, несмотря
на близкое знакомство с тяготами военной жизни, обычно не мог
противостоять на дуэли буси высокого ранга. Эта ситуация, хорошо
проиллюстрированная Фукуд-зава Юкити в его книге «Кюнандзо», напоминает
ту, что сушествовала в Европе в течение семнадцатого и начала
восемнадцатого века, где закаленные в бесчисленных боях ветераны были
практически беспомощны против хорошо натренированного аристократа со
шпагой — оружием дворян, которое после прихода к власти буржуазии в
конце восемнадцатого века стали называть джентльменским оружием.
Холтом писал, что, «подобно древним грекам и германцам, а также
многим другим народам, древние японцы обожествляли свои мечи и
присваивали им имена коми» (Holtom, 46). Как пишет далее этот же автор,
совсем не трудно понять, «каким образом меч, который спасал жизнь,
уничтожал врагов и совершал другие славные деяния, в том числе и очень
древние, стал расцениваться как живое существо, наполненное чудесной
защитной энергией, то есть ками» (Holtom, 46—47).
Слово «ками», обозначавшееся одной идеограммой, имело несколько
значений, связанных с покровительствующими божествами и вещами
божественного происхождения. Поэтому совсем не удивительно, что
японская анимистическая традиция связывала меч с молнией — в «Нихонги»
также упоминается «короткий меч по имени идзуси», который, как
считалось, «обладал чудесным свойством самопроизвольно исчезать»
(Holtom, 46).
Некоторые авторы считают, что религиозное значение этого оружия
основано на его большом стратегическом значении в эпоху слияния
японской нации, когда буси неумолимо продвигались на север, вытесняя с
захваченных территорий воинственных айнов. Как было отмечено в части 1,
на заре существования японской нации история и религия были тесно
переплетены между собой, и вполне понятно, каким образом практическая
польза этого оружия на поле боя стала ассоциироваться с чувством своего
предназначения или судьбы, свойственным зарождающейся культуре.
Лук со стрелами и копье исполняли свою роль в сражении на длинной и
средней дистанциях; меч же использовался для того, чтобы окончательно
выявить победителя в ближнем бою. На самом деле, окружающий меч
мистический ореол нашел свое отражение и в хрониках мифологической
эпохи древней истории Японии, где, к примеру, упоминается меч, который
принц Ямато (объединитель японской нации) нашел в хвосте убитого им
дракона1. Этот меч, наряду с зеркалом и яшмой, стал одной из священных
регалий расы Ямато. Упоминания о мистических качествах меча и его
ультранационалистической сущности можно встретить и в исторических
хрониках многих других стран, относящихся к периоду, который можно
назвать феодальной эпохой их развития. Волшебный меч Экскалибур короля
Артура в Англии, Дурлиндана Роланда во французской литературе и
знаменитое оружие Гарун аль-Рашида в арабских сказках — все они
являются мистическими персонификациями национального характера, а также
инструментом того, что считалось божественным провидением.
Но в Европе его значение к концу феодальной эпохи (шестнадцатый и
семнадцатый века) значительно уменьшилось вместе с демократизацией
войны сначала в буржуазных и городских революциях, а затем и в
пролетарских революциях индустриальной эпохи. В Японии подобные
социальные волнения отсутствовали вплоть до девятнадцатого столетия;
даже когда с принятием Конституции Мэйдзи (1888) в социальные стандарты
были внесены определенные изменения, дополненные позднее, при
вступлении в силу послевоенной конституции (1946), все эти изменения
были приняты японским народом как нечто неизбежное, подобно тому, как
человек подчиняется высшей силе или стихийному бедствию, которое он не
в силах предотвратить.
Сама нация не эволюционировала спонтанно из феодального общества в
индустриальное, и следовательно, даже когда казалось, что изменения
успешно приняты, это был лишь поверхностный успех (хотя и в самом деле
достаточно яркий), который венчал показной отказ от древних обычаев.
Однако глубоко укоренившиеся в сердцах японцев феодальные традиции
остались нетронутыми, что демонстрировали буси двадцатого столетия,
которые в ходе Второй мировой войны брали с собою в бой катана, в то
время как еще более современный буси лишь несколько лет назад
использовал свой короткий меч, чтобы зарубить политического противника
прямо перед телевизионными камерами.
Форма оружия, которое мы знаем сегодня и которое производилось на
протяжении феодальной эры в Японии, эволюционировала из очень древних
моделей, изготавливавшихся из бронзы (позднее из железа) либо на
Азиатском континенте, либо в Японии. Клинки, обнаруженные в курганах,
чей возраст датируется 700 г. н. э., были прямыми и односторонними,
отлитыми из металла, как одна заготовка, от рукоятки до острия. На
самом деле, Гоулэнд обращает внимание на то, что эти длинные железные
мечи «занимают самое видное» место в курганах. «Важно отметить, —
добавляет он, — что они имеют только один острый край и обладают общей
характерной особенностью — идеально ровной тыльной частью. Это отличает
их от мечей более поздних времен, у которых всегда присутствует легкий
изгиб» (Gowland, 151). По размеру они варьировались от достаточно
длинных до очень коротких — у первых длина клинка от острия до гарды
составляла от двух с половиной до трех футов, у вторых — от одного фута
восьми дюймов до двух футов. Другой вид прямых, обоюдоострых мечей,
густо украшенных орнаментами, появился почти одновременно с
распространением буддизма в Японии в период Нара, и они близко
напоминали добуддистские ритуальные мечи, которые использовались в
религиозных церемониях в Центральной Азии, особенно на территории
Непала, Тибета и Китая.
Как это было практически во всех аспектах древней японской культуры,
Китай оказал свое влияние и на японский меч. На самом деле, не только
форма, но и названия японских мечей были связаны, напрямую или
косвенно, с китайскими источниками (о чем свидетельствует как устный,
так и письменный японский язык). Так, например, древнекитайские
идеограммы, означающие чен (обоюдоострый меч) и тао (односторонний меч
или нож), по мнению Хэвли и некоторых других ученых, были
семантическими и фонетическими корнями обоих японских переводов кэн и
то, которые эволюционировали в катана — японское прочтение тао,
заменившее более древний перевод то. Связанные вместе, в обратном
порядке, они образовали японское слово то-кэн, использовавшееся как
общее название для всех типов мечей. Эта деривация проявляется также и
в других японских словах, обозначающих меч, таких, как цуруги и ходзиу.
«Японские специалисты, в принципе согласны с тем, — пишет Гилбертсон, —
что самой древней разновидностью их мечей является цуруги или кэн,
цуруги представляет собой японское слово, а кэн — китайское прочтение
того же самого [китайского] иероглифа» (Gilbertson 2,188). По всей
видимости, это была интерлюдия к эволюции древнего, прямого кэн, в ходе
которой его единственный острый край уступил место обоюдоострой модели.
В свою очередь, это прямое, обоюдоострое оружие с сердцевидным острием
(изготовлявшееся из бронзы или железа) на протяжении средней части
Хэйанского периода подвергалось постепенным изменениям как в форме, так
и в материалах, пока не превратилось в изогнутый, односторонний меч,
который мы знаем сегодня.
Согласно легенде, «Амакуни (живший во времена императора Момму —
697—708) выковал катана, или односторонний меч, разделив кэн пополам»
(Gilbertson 2, 188). В любом случае к концу одиннадцатого века меч
приобрел характерную изогнутую форму, хотя сомнительно, что к тому
времени клинок уже приобрел те удивительные свойства, которые сделали
катана знаменитыми во всем мире.
Существовало несколько типов катана. Одной из самых древних
производных от кэн был длинный, тяжелый дзин-тати, который обычно носил
один из слуг буси. От этого оружия произошел тати (длиною от двадцати
четырех до тридцати дюймов). Такой меч изначально носили острием
внутрь, подвешенным к поясу (оби), которым воин перепоясывал свои
доспехи, но позднее от этого стиля отказались, и меч стали носить за
поясом острием наружу. Таким образом, независимо от размера, «меч
называли катана, когда его носили за поясом, но тот же самый меч
становился тати, если ножны были подвешены к поясу» (Gilbertson 2, 190).
Буси обычно носил два меча: длинный меч (собственно катана) и
короткий меч (вакидзаси). Эти два клинка (дайсё) имел право (по закону)
носить только он. Они являлись символами его положения в японском
обществе и в то же время инструментами для сохранения данного
положения. Длинный меч, варьировавшийся по размеру от очень большого
{подати или дай-катана) до стандартного (катана), имел в длину двадцать
четыре дюйма и больше. Это оружие использовалось в ближнем бою, и буси
наносили им колющие и рубящие удары самыми различными способами.
Короткий меч, или вакидзаси, имел длину от шестнадцати до двадцати
дюймов, и его могли использовать в бою как вспомогательное оружие либо
для различных специальных целей, например, чтобы обезглавить
поверженного врага или совершить ритуальное самоубийство. Оба меча
носили на левом боку у талии, в особом стиле. В древние времена длинный
меч носили подвешенным к поясу на специальном шнуре. Во многих
руководствах, посвященных ношению доспехов, подробнейшим образом
описываются различные стили, которые использовались для закрепления на
поясе как длинного, так и короткого меча. В более поздние периоды оба
клинка стали носить заткнутыми за пояс, острым краем вверх (катана на
левом боку, а вакидзаси поперек живота), специальные шнуры (сагэ-о)
продевались сквозь петли на ножнах и привязывались к поясу различными
способами. Во время путешествий буси порой использовали специальный
чехол (хикихада, сирадзайя), куда помещались оба меча его дайсё, в то
время как буси высокого ранга перевозили их в жестких футлярах
(катана-дзуцу) из двух частей лакированного дерева, с петлями и замком,
обычно украшенных гербом владельца.
Короткий меч редко покидал пояс буси по какой-либо причине, в то
время как длинный меч ему часто приходилось снимать, когда того
требовал обычай: например, у себя дома, в гостях у другого буси или во
дворце у правителя. В таких случаях воину «разрешали» (на самом деле
требовали) оставить длинный меч в надежном месте или у доверенного лица
из числа своих слуг, но данное правило не распространялось на короткий
меч. Вакидзаси, который буси часто называли «хранителем своей чести»
(Stone, 658), позднее сменил кинжал, использовавшийся для ритуального
самоубийства.
Со временем у раннего катана появились многочисленные вариации:
тиса-катана (длиной от восемнадцати до двадцати четырех дюймов),
занимавший промежуточное положение между длинным и коротким мечом
дайсё, и который благодаря его легкости и среднему размеру носили
аристократы при дворе; танто и хамадаси — кинжалы с большой и маленькой
гардой; аикути (или кусун-гобу) — кинжалы без гарды; ёрои-доси —
специальный нож, способный пронзать доспехи; разнообразные химогатана —
тонкие стилеты из самой лучшей стали; многочисленные ножи кодзука,
которые носили в ножнах вакидзаси; когаи — своеобразные булавки с
эмблемой владельца, которые буси часто оставляли в теле убитого врага,
чтобы записать его на свой счет.
Важность катана была основана на том положении, которое занимало
военное сословие в иерархической структуре политической власти
феодальной Японии, иерархической структуре, организованной вертикально
и пропитанной на каждом уровне мистическим поклонением предкам,
связывающим одно поколение с другим. Будучи символом самых сокровенных
верований японской расы и ее законов, этот меч одновременно олицетворял
прошлое и настоящее, центр духовной и политико-военной власти и,
разумеется, личность человека, владеющего им. Этот символизм проявлялся
в каждом событии, связанном с катана, как напрямую, так и косвенно.
Например, как писал Харри-сон, «учитывая то преувеличенное почтение, с
которым относились к катана в древние времена, совсем не удивительно,
что в феодальную эпоху изготовление мечей считалось весьма почетной
профессией, а сами мастера были людьми благородного происхождения»
(Harrison, 177). Также считалось, что это занятие «угодно богам и...
чтобы гарантировать себе успех, кузнец должен был вести более или менее
религиозную жизнь, воздерживаясь от излишеств любого рода» (Gilbertson
2, 191). Таким образом, ковка меча, по сути, представляла собой
религиозную церемонию. В таких случаях древний кузнец (как и в более
поздние периоды) «облачался в свое церемониальное платье и надевал
высокую шапку эбоси, в то время как через его кузницу уже была натянута
симэнава, или соломенная веревка, с подвешенными к ней гохэй, которые
должны были отпугивать злых духов и притягивать добрых. Нам даже
рассказывают, что, когда Мунэтика выковывал меч кори-цурэ и его оставил
подмастерье, на землю спустился бог Инарисама и помог ему в критический
момент» (Gilbert-son 2, 191).
Искусство кузнецов ценилось так высоко, что даже император (Готоба,
1184— 1196) обучался у знаменитого мастера Итимондзи Норимунэ
выковывать мечи. Считается также, что этот император дал толчок
развитию кузнечного дела, поскольку он вызвал двенадцать провинциальных
кузнецов, отобранных за их исключительное мастерство, в Киото, где
каждый из них один месяц в году работал на императора. В запасе держали
и других кузнецов на тот случай, если какой-то мастер из первой дюжины
не сможет выполнять свои обязанности при дворе. Еще одна группа из
двадцати четырех кузнецов работала на императора, по двое каждый месяц.
Кроме того, еще шесть кузнецов из провинции Оки делали мечи для
императора.
Двенадцатый и тринадцатый века считаются эпохой величайших японских
кузнецов. Имена таких мастеров, как три кузнеца из провинции Бидзэн:
Канэхира, Сукэхира и Такахира; кузнецов из Киото: Ёсииэ, Арикуни,
Канэнага; сан-саку, или «трех мастеров»: Масамунэ, Ёсимицу, и Ёсиси-ро
и бесчисленного множества других, выгравированы на лучших мечах этого
периода. Специалисты по японским клинкам называют эти мечи древними
(кото), чтобы отличать их от тех, которые были выкованы после 1596
года, считающихся новыми (синто).
Ковка клинков (длительный и очень сложный процесс) была окружена
тайными ритуалами, и, как это было принято у японских ремесленников,
все технические детали передавались от отца к сыну. Многие семьи
потомственных кузнецов прославились благодаря превосходному качеству
своих клинков. Каждый кузнец имел свой собственный метод ковки, способ
смешения различных сортов стали, проверки сырья и т.д. Эти
профессиональные секреты они передавали своим наследникам как родным,
так и усыновленным. Наследники, в свою очередь, должны были
торжественно поклясться в том, что они никогда не раскроют посторонним
переданные им секреты. Есть история о том, как «однажды Масамунэ
отпускал клинок в присутствии другого кузнеца и, увидев, что тот
скрытно сунул руку в чан с водой, чтобы определить ее температуру, он
отсек ему руку мечом» (Gilbertson 2, 196).
Считалось, что характер и личные качества кузнеца, порой весьма
незаурядные, отражаются или магическим образом воплощаются в выкованных
им клинках. В этой связи очень часто упоминаются мечи Сэндзо Мурамаса,
который родился в 1341 году в деревне Сэндзи и был учеником великого
Масамунэ. Этот незаурядный человек «был превосходным кузнецом, но при
этом обладал вспыльчивым и неуравновешенным характером, граничащим с
безумием, который, как считалось, передавался и его клинкам... Многие
верили в то, что они постоянно жаждут крови и подталкивают своих
владельцев к убийству или самоубийству» (Gilbertson 2, 204). Считалось
также, что они способны принести несчастье любому, а особенно семейству
Токугава. «Иэясу дважды ранил ими себя по неосторожности. В битве при
Сэкигахара Нагатакэ разрубил шлем Тода Сигэмаса, и Иэясу захотел
посмотреть на его оружие. Изучая клинок, он порезался и сказал, что,
должно быть, его выковал Мурамаса, как впоследствии и оказалось»
(Gilbertson 2, 204). Поэтому, несмотря на высокое качество закалки и
исполнения, официальные эксперты, такие, как Хонами Котобу, называли
подобные клинки низменными, кровожадными, недостойными и вычеркивали их
из реестров своей гильдии. Клинки же Масамунэ, учителя Мурамаса,
напротив, считались не только очень качественными, но и
«высоконравственными». Эта позиция по отношению к клинкам была насквозь
пропитана оккультизмом: «Это несчастливые клинки; эти приносят счастье
и долголетие; а вот это — хинкэн, меч, дарующий власть и богатство»
(Gilbertson 2, 203).
К сожалению, о подборе основного сырья для отливки заготовок и
методах смешения металлов мы располагаем лишь самой отрывочной
информацией. Гилбертсон рассказывает нам, что основные ингредиенты
(мягкое железо и сталь «превосходного качества»1) добывались из
месторождений магнитной железной руды и железосодержащего песка. Этот
же автор описывает один из способов ковки, при котором к железному
пруту (который исполнял роль рукоятки) приваривались полоски стали
нужной длины и формы, после чего лезвие расплющивалось по всей длине,
складывалось пополам, расплющивалось и складывалось снова. Он
подсчитал, что конечным результатом этого процесса, повторенного
множество раз, с поочередным погружением металла в воду и масло
определенной температуры, могла стать заготовка «из 4 194 304 слоев
металла» (Gilbert-son 2, 191). На изготовление самого лезвия обычно шла
чистая сталь, однако существовало большое количество мечей, у которых
при выковке лезвия была использована комбинация железа и стали. Одним
из самых популярных типов «был сам-май, или стиль «трех пластин», при
использовании которого стальная пластина помещалась между двумя
пластинами из железа, где сталь, конечно же, формировала режущую
кромку» (Gilbertson 2, 192). Принято считать, что этот стиль особенно
любили кузнецы из провинции Бид-зэн, в то время как Масамунэ
предпочитал метод муку-ги-таи или цукури, для которого требовалась
только сталь.
Наиболее важным этапом в процессе изготовления мечей обычно считался
отпуск клинка, в результате которого получалась «якиба, или отпущенная
кромка стального лезвия — матовая полоска, идущая вдоль острого края
меча, иногда прямая, а иногда весьма прихотливых очертаний» (Gilbertson
2, 195). С этой целью основную часть клинка покрывали защитным слоем
глины, а острую кромку обрабатывали огнем и теплой водой. Данная фаза
была настолько узкоспециализированной, что «порою на хвостовике меча,
кроме имени кузнеца, выковавшего клинок, можно встретить и имя того,
кто производил отпуск, а в отдельных случаях там упоминается имя лишь
специалиста по отпуску» (Gilbertson 2, 197).
После того как клинок был выкован и отпущен, его чистили специальным
ножом (сэн) и обрабатывали напильником, прежде чем приступить к
длительному процессу заточки на специальном камне (тоиси), который мог
продолжаться до пятидесяти дней. Затем его шлифовали на масляном камне
и тщательно протирали. После этого кузнец ставил свою подпись на
хвостовике и выполнял всякую дополнительную гравировку либо прорезал
желобки на лезвии. Наконец он начищал клинок полировальной иглой, или
мигари-хари: обычно это делали зимой, поскольку считалось, что
свеже-отполированные клинки летом особенно уязвимы для ржавчины.
Учитывая важность этого оружия в глазах самурая и строгую
регламентацию жизни в феодальной Японии, совсем не удивительно, что
умение «читать клинок, различать и понимать признаки, указывающие на
то, кем и когда он был сделан», стало очень сложным «искусством,
требовавшим не только специальных знаний и способностей, но и
длительного опыта» (Gilbertson 2, 194). Как точно подметил Гилбертсон,
каждый воин (от высокопоставленного даймё до самого скромного самурая)
знал, что «его рука охраняет его голову», а это проще делать,
вооружившись надежным, а следовательно, и дорогим мечом.
Ввиду высокой стоимости качественных клинков существовало большое
количество кузниц, где искусные мастера и их лучшие ученики были заняты
изготовлением мечей. Вследствие этого правительство создало категорию
официальных экспертов (мэкики), «чьей обязанностью было определение
происхождения и качества оружия, подписанного или неподписанного, с
тем, чтобы дать ему точную денежную оценку и объяснить самураю, как он
может прийти к схожему заключению» (Gilbertson 2, 199). Некоторые
эксперты стали знаменитыми благодаря своим точным оценкам, и их имена
попали в анналы этого искусства. Так, например, семья Хонами
(действовавшая на протяжении более чем двенадцати поколений) поставляла
экспертов к императорскому двору еще в начале девятого века. Начиная с
двенадцатого столетия такие эксперты оценивали мечи и подписывали
«сертификат, или оригами (сложенная бумага)... написанный на листе
толстой бумаги особого сорта, называвшегося кага босо, которая
производилась для сёгуна в провинции Кага и поставлялась к его двору по
сто листов ежегодно. Там указывалось имя и место проживания мастера,
изготовившего клинок, его длина и перечислялись все особые приметы, по
которым клинок можно опознать, а в конце добавлялось мнение о его
стоимости в золоте. Этот сертификат подписывали мэкики, порою сразу
несколько, а на обратную сторону листа эксперты ставили свою печать»
(Gilbertson 2, 200).
У этого искусства выработался свой ритуал, свой этикет, а также
собственная теория и практика оценки. Для хозяина было большой честью,
когда гости высоко оценивали красоту и качество его мечей, которые он
обычно демонстрировал. Процедура осмотра клинков была тщательным
образом регламентирована, а жесты и комментарии всех участников
подобной церемонии соответствовали общепринятым образцам поведения.
Клинок постепенно вынимался из ножен (но никогда полностью), и,
используя для прикосновения к металлическим частям чистую ткань, его
наклоняли под различными углами к свету, «поскольку некоторые
интересные детали становились видимыми лишь в тех случаях, когда свет
отражался от клинка под определенным углом» (Gilbertson 2, 199).
Не только символ власти или объект восхищения, катана был еще и
грозным оружием в руках человека, который так сильно от него зависел и
так тесно отождествлял себя с ним. Изучение искусства фехтования на
мечах, известного как кэндзюцу, считалось занятием первостепенной
важности. На самом деле: «Когда говорят о европейском фехтовании, люди
обычно представляют себе искусство, принципы которого можно свести к
некоему подобию точной науки... Но в Японии никогда не говорили о том,
что фехтование на катана способно себя полностью исчерпать. В каждую
эпоху существовали люди, которые посвящали всю свою жизнь приобретению
новых навыков в искусстве фехтования. Многие из них изобретали свои
собственные системы, получавшие особые названия и отличавшиеся друг от
друга только в некоторых деталях, не известных никому, кроме самого
мастера и его любимых учеников» (Brinkley 1, 1-37).
О том, что буси превосходно владели своим оружием, свидетельствуют и
источники, которые нельзя обвинить в том, что они пытались угодить
японцам. Например, китайский историк, бывший свидетелем вторжения
японцев в Корею в конце XVI века, описывая самурая в бою, рассказывает
о том, что «его почти не было видно за белым сиянием еталла, настолько
быстро он размахивал своим пятифутовым мечом» (Brinkley 1, 154). Каждый
аспект фехтования подвергался тщательному исследованию, и очень сложные
технические приемы изобретались, проверялись и применялись в нескольких
стилях (таких, как куми-ути, тати-каки и тати-ути). Большинство из них
можно было использовать как на поле боя, так и в одиночных поединках.
Первые рю кэндзюцу возникли еще в девятом веке, и названия многих из
этих древних школ появлялись в хрониках будзюцу снова и снова. Согласно
некоторым источникам, к концу периода Токугава, после продолжительной
диктатуры этого клана, существовало более двух сотен действующих школ
кэндзюцу. Среди самых древних (то есть таких, которые прослеживали свое
происхождение до четырнадцатого и пятнадцатого столетий) хроники
называют Нэн Рю, основанную Ёсимото Санасиро; Синто Рю, основанную
Иидзасо Тёинсай Иэнао (1387—1488); Аису Кугё Рю, основанную Аисо Исо
(1452—1538), который обучал кэндзюцу воинов клана Ягю; школы Тюго
Нагахидэ, Фукидэ Бунгуро и Ин-ёи, который также прославился как большой
мастер фехтования на копьях; Итто Рю и эзотерическая Кото-ёири Рю, где
обучали эффективным приемам противодействия сразу нескольким
противникам, атакующим одновременно. Несмотря на режим строгой
секретности, принятый различными учителями, методы и технические
приемы, практиковавшиеся в каждой школе кэндзюцу, обычно находились под
влиянием (и, в свою очередь, оказывали собственное влияние) методов и
технических приемов, практиковавшихся в других фехтовальных школах.
Камидзуми Исэ-но Ками Хидэцуна, основатель Синкагэ Рю, изучал стили
фехтования Кагэ Рю и Синто Рю, прежде чем разработал свой собственный
стиль, сочетающий элементы обоих.
Этот интереснейший мастер кэндзюцу, которого один провинциальный
правитель назвал человеком, который стоит шестнадцати копий, отклонил
предложение присоединиться к могущественному клану Такэда Сингэн после
того, как в 1563 году его собственный клан был распущен. Вместо этого
он отправился в путешествие по Японии (в сопровождении своих лучших
учеников), по пути обучая и устраивая демонстрации фехтовального
искусства. За время своих странствий он участвовал в семнадцати
смертельных поединках и вышел из них без единой царапины. Когда он
наконец осел в окрестностях Киото, ему императорским указом присвоили
звание учителя четвертого ранга. Однако его пример не является
уникальным. Как отметил Бринкли: «Из этих нескончаемых усилий сотен
экспертов, стремившихся открыть и усовершенствовать новые технические
приемы фехтования на мечах, вырос обычай, сохранявший свою популярность
до современных времен. Следуя данному обычаю, когда человек овладевал
одним из стилей фехтования в школе известного учителя, он принимался за
изучение другого и с этой целью отправлялся в путешествие по
провинциям, фехтуя везде, где встречал мастера, и в случае поражения
называл себя учеником победителя» (Brinkley 1, 139).
Соперничество путем прямой конфронтации и непрерывной проверки
способностей было безжалостным, поскольку «поражение часто приводило к
полному краху. Учитель фехтования, имеющий свою хорошо посещаемую школу
и значительный доход от правителя лена (чьих воинов он обучал
искусству), в результате поединка со странствующим мастером мог счесть
себя недостойным первого и быть лишенным последнего» (Brinkley 1,
139—140). Победа, с другой стороны, означала не только возможность
занять привилегированное положение в японском феодальном обществе,
открывавшее многие двери; оно также приносило существенные материальные
преимущества, из которых далеко не самым последним был гарантированный
доход. особая благодарность сайту http://www.chumku.ru
|
