Бусидо избрало меч в качестве эмблемы силы и доблести. Когда Магомет объявил, что «меч есть ключ к Небесам и Аду», он лишь выразил словами позицию японцев. Мальчик-самурай учился владеть мечом с самого раннего детства. Торжественный момент наступал, когда ему исполнялось пять лет: его тщательно облачали в наряд самурая, подводили к доске для игры в го и посвящали в сан воина, укрепляя на его поясе настоящий меч, заменявший тот игрушечный кинжал, которым он играл до сих пор.
После первой церемонии преобщения к оружию мальчика нельзя было увидеть за пределами отцовского поместья без этого знака его положения, хотя обычно, в повседневности, меч заменялся позолоченным деревянным кинжалом. Проходило совсем немного лет, и он начинал носить притупленный, но настоящий стальной меч, после чего поддельное оружие отбрасывалось, и с наслаждением намного более острым, чем его новый клинок, юноша вырывался на волю, проверяя крепость оружия на дереве и камнях. Когда он достигал момента возмужания, то есть пятнадцати лет, и ему предоставлялась свобода действия, он мог гордиться мечом пригодным для любого использования.
Именно он вызывал у него чувство и внешние проявления самоуважения и ответственности: «Не напрасно он носит свой меч». То, что самурай носит на поясе, является символом того, что он несет в своем разуме и сердце, — преданности и чести. Два меча, длинный и короткий, — которые называются, соответственно, дайто и сёто, или катана и вакинадзи, — никогда не покидают его. Когда он дома, они занимают самое видное положение в его кабинете или гостиной; ночью они охраняют его сон, покоясь у подушки на расстоянии вытянутой руки. К ним, неизменным спутникам, относятся с нежной любовью и наделяют ласковыми именами. Уважение к ним граничит с обожанием и поклонением. Григорад (историк) приводит интересные сведения о том, что скифы совершали жертвоприношения своим железным акинаком. Многие храмы и семейства Японии хранят мечи как предметы поклонения. Должное уважение оказывается даже самому обычному кинжалу. Любое оскорбление в адрес оружия было равнозначно личному оскорблению владельца. Горе тому, кто оказывался столь невнимательным, что наступал на лежащее на полу оружие!
Такой драгоценный предмет не мог быть обойден ни вниманием и мастерством художников, ни проявлениями тщеславия его владельца, особенно в периоды спокойствия, когда он использовался на практике не чаще, чем посох епископа или скипетр короля. Акулья кожа и прекраснейший шелк на рукояти, золото и серебро на верхней части эфеса, покрытые лаком разнообразных оттенков ножны наполовину лишали смертельное оружие его пугающего вида; но все эти украшения были всего лишь игрушками в сравнении с самим лезвием.
Мастера по изготовлению мечей были не просто ремесленниками, но одухотворенными художниками, а их мастерские считались святилищами.
Ежедневно мастер начинал работу с молитв и очищений — как утверждалось в пословице, «он вкладывает душу и дух в ковку п закалку стали».
Каждый взмах молота, каждое погружение клинка в воду, каждый оборот точильного камня являл собой немаловажное религиозное действие. Был ли дух мастера или его богапокровителя тем самым, что накладывало грозные заклятья на наши мечи? Совершенный как произведение искусства, бросающий вызов своим толедским и дамасским соперникам, меч нес в себе нечто большее, чем то, что способно вложить в предмет любое мастерство. Его холодный клинок, на поверхности которого в тот же миг, когда его извлекали из ножен, сгущались капли паров воздуха; его безупречная гладь, переливающаяся всеми оттенками голубизны; его непревзойденное лезвие, которое становилось гранью истории и ее возможностей; изгиб его очертаний, объединяющий в себе изысканное изящество и невероятную силу, — все это вызывало в нас трепетное волнение, в котором сливались чувс тво силы и красоты, восхищения и благоговения. Невинной была бы его миссия, если бы он оставался только предметом красоты и радости! Но всегда пребывая лишь на расстоянии вытянутой руки, он представлял собой немалый соблазн к насилию. Слишком часто эти клинки молниеносно появлялись из своих мирных ножен. Иногда искушение было настолько велико, что благоприобретенная стал), опускалась на шею безвинных созданий.
Впрочем, нас прежде всего волнует такой вопрос: прощало ли Бусидо подобное неразборчивое применение оружия? Ответ совершенно однозначен: нет! Бусидо уделяло огромное внимание надлежащему использованию оружия и, таким образом, осуждало и питало отвращение к злоупотреблениям им. Тот, кто потрясал оружием по малейшему поводу, считался трусливым подлецом или хвастуном. Хладнокровный человек умел определять моменты, когда стоило применять оружие, а такие моменты наступали довольно редко. Давайте послушаем почтенного князя Кацу, который прошел сквозь одну из самых бурных эпох нашей истории, когда убийства, самоубийства и прочие кровопролитные события были в порядке вещей. Наделенный в прошлом почти абсолютной властью, постоянно избираемый объектом покушений наемных убийц, он ни разу не запятнал свой меч кровью. Когда князь делился своими воспоминаниями с другом, он сказал в свойственной ему приятной и скромной манере: «Я питаю глубокое отвращение к убийству, и потому я не убил ни единого человека. Я отпускал тех, кому следовало бы отрубить голову. Эфес моего меча был так плотно пригнан к ножнам, что клинок приходилось вынимать с усилием. Я выработал в себе такое отношение, что пусть лучше заколют меня, чем я сам убью кого-нибудь. Да, это правда!
Некоторые люди действительно подобны блохам и комарам, они кусаются — но каков результат таких укусов? Немного больно, и все; это не опасно для жизни». Таковы слова того, чья подготовка в Бусидо проходила испытание в раскаленном горниле несчастий и триуфмов. Известные апофегмы «Потерпеть поражение — значит победить» (то есть истинное завоевание заключается в том, чтобы не сопротивляться яростному противнику), «Лучшая победа — та, в которой не проливалась кровь» и другие подобные изречения показывают, что конечным идеалом рьщарства было миротворчество.
Как жаль, что этот высокий идеал проповедуют сейчас исключительно священники и моралисты, тогда как самураи обратились к практическому воплощению и восхвалению воинственных качеств характера. Они зашли в этом настолько далеко, что окрасили идеалы женственности чертами характера амазонок.
